Старый кантонист - Страница 3

Восходило солнце…

Наша хата состояла из двух половин: в одной половине, где жили мы, была горница и кухня, в другой такой же половине жил портной. Небольшой наш двор и садик были огорожены исправным частоколом и обращали на себя внимание своею опрятностью. Был у нас кургузый меринок и дойная коза.

«Поступлю я лучше к нашему жильцу в ученики», думал я.

Наш жилец, Оснас, былине такой портной, как Калмон. Калмон сам не шил, он только кроил, а шили сюртуки и фраки его рабочие, и он назывался господским портным. Оснас же был сам рабочий и шил только на рабочих и назывался еврейским портным. Он шил мужскую и женскую одежду, кофты, пиджаки, свитки, штаны, кафтаны и рубахи. Калмон, эксплоатируя своих рабочих, выгонял рублей по десяти серебром в день. Оснас зарабатывал полтинник, иногда на гривенник больше, иногда на гривенник меньше, и на эти деньги существовала его семья из десяти душ. Жена Калмона глядела молодо, жизнерадостно и, идя в синагогу, надевала головной убор с отделкой из перьев, за что мы прозвали ее «кукурикой». Жена Оснаса надевала в праздник дешевую бумажную косынку и казалась старухой, хотя была моложе жены Калмона.

Калмон не любил, чтобы даже его родные дети беспокоили его, когда он занят или не в духе. Детишки же Оснаса почти беспрерывно копошились вокруг отца, мешая ему работать. Один утащит ножницы, другой схватит нитки, воск, аршин. Но он никогда не сердился и только ласково говорил:

— Маничка, дай мне, доченька, нитки, мне нужно шить…

— Ниселе, дай мне, сыночек мой, ножницы, мне нужно обрезать вот тут…

Так же он обращался и со мной, когда я, год тому назад, недолго был у него в учении.

— Дай мне, пожалуйста, дитя мое, утюг, — просил он меня, и казалось, будто он не главное лицо в доме, а последнее, и служит всем.

Вспоминал я, как отец тогда говорил мне:

— Чему ты научишься у него? Кофту сшить, лапсердак. Это не резон. Если быть портным, так уж хорошим…

Тогда я был согласен с ним. А теперь… Теперь было совсем другое дело.

В это время послышался стук под’езжавшей телеги: она остановилась у наших ворот. Отворилась калитка, и в ней показалась голова с щетинистой рыжей бородой, зоркие глаза искали чего-то. Увидев меня, рыжая голова улыбнулась, и ко мне направился коренастый человек, в коротком пальто и сапогах.

— Мальчик, — обратился он ко мне по-еврейски, — тебя зовут Эфраим… — Он озирался вокруг, точно боялся чего-то.

— Да, — ответил я.

Вмиг он присел на корточки, что-то звякнуло на моих ногах, и не успел я оглянуться, как он схватил меня в охапку и потащил. Я очутился в закрытом фургоне, который сейчас же помчался… Тут только я опомнился и понял, что со мной случилось: меня схватил «хапун», чтобы отдать в кантонисты… Я содрогнулся от ужаса и стал кричать о помощи. Насколько хватило у меня сил, я бился руками и ногами, спутанными цепью, о стенки фургона, силился открыть дверцу. Но все было напрасно. Моих воплей и стука никто не слышал. Если бы я знал, что это «хапун», когда он вошел во двор к нам, я бы закричал «караул», созвал бы людей на помощь… Я бы вцепился ему в бороду… Я бы ему искусал руки… Я бы ему выцарапал глаза… О, я бы ему!.. Но теперь было поздно…

И я в исступлении бился головой о стенку.

Между тем, фургон остановился. Дверца открылась, сильные руки схватили меня, сдавили так, что я не мог шелохнуться, и понесли… Я уже не в силах был сопротивляться. Меня внесли в большую комнату, похожую на казарму. Тут я увидел много мальчиков и моего возраста, и меньше, и больше. Были и двадцатилетние юноши.

Я немного пришел в себя. В казарме было накурено: дым стоял туманом. Взрослые шумели, смеялись. Некоторые грустно сидели на подоконниках. Малыши сидели на грязном полу, так как никакой мебели в комнате не было.

...

Ко мне направился коренастый человек.

Постояв несколько времени, точно в угаре, я присел на пол в углу. Я почувствовал новый приступ тоски, но уже не такой, как в фургоне. То, что я встретил здесь товарищей по несчастью, что не я один попался в ловушку, несколько смягчало тоску. Сверх того, стала теплиться надежда на то, что отец, узнав о моем несчастьи, непременно спасет меня. Да как же и могло быть иначе?

«Только бы меня скоро отсюда не убрали, — подумал я, — чтобы папа успел застать меня здесь».

Невольно я стал наблюдать окружающее. Нас было девятнадцать душ. Не у всех на ногах были цепи. В цепях было только восемь подростков. Взрослые держали себя бодрее, некоторые даже играли в карты, пели, шумели; они были пьяны и рассказывали неприличные анекдоты, сквернословили и хохотали. Малыши, тихо прикорнув друг к другу, точно связанные для продажи цыплята, лежали кучками.

Подле меня спал мальчик лет семи. На его смуглом личике были следы долгих слез; черные брови и ресницы его слиплись. Временами он жалобно стонал, невнятно бормоча что-то во сне. С другой стороны около стенки лежали два мальчика моего возраста.

— Ты как попал сюда? — опросил у меня один из них, голубоглазый и румяный, мой знакомый.

Я рассказал ему.

— А, вон как, — сказал он. — А за мной пришли двое домой. Папы не было дома. Он бы меня сейчас выкупил… Он возьмет меня отсюда. Он был вчера здесь. Твой папа тоже наверное тебя выкупит.

— Не знаю… — уныло ответил я. — А ты давно здесь?

— Четыре дня.

— А почему на тебе нет цепи?

— Да так. Они знают, что я не убегу. Я жду, пока папа выкупит меня.