Старый кантонист - Страница 7

К полудню приехали мы в какую-то деревню.

— Ну вот, — благодушно сказал сдатчик, — тут мы хорошенько подзакусим и пересядем на другие подводы. Слезайте, дети.

— Мы не слезем, — сказали некоторые. — Ноги болят от цепей…

— Не слезем!.. Сымите цепи! — сказал я. Я надеялся убежать, хотя не знал, каким образом доберусь домой.

Нас было тридцать человек. Самому старшему было пятнадцать лет, второму — четырнадцать, двое мальчиков моего возраста. Мы пятеро были душою «восстания». Остальные, малыши до семилетнего возраста включительно, только следовали нашему примеру. Со вчерашнего дня мы не ели, и ребятишки конечно хотели без всякого бунта поскорее поесть. Я и сам был очень голоден. Но утешался тем, что делаю неприятность сдатчику, которого считал настоящим извергом.

Дело кончилось тем, что возчики сняли нас без разговоров, как снимают всякую кладь. И таким образом «бунт» был прекращен.

Маленький Иося все время держался подле меня. Он привязался ко мне, как к старшему брату. Крестьяне окружили нас, и каждый предлагал нам свое гостеприимство.

— Боже мой… какой маленький, — сердобольно говорила старушка, глядя на Иосю. — Идите ко мне, родненькие, я вас покормлю.

В один миг всех ребят разобрали по хатам. Я с Иосей пошел к сердобольной старушке. Она расспрашивала нас, откуда и куда мы отправляемся. Я рассказывал. Она заплакала.

...

…Я увидел, что еду действительно на телеге.

— И что только делается на свете… У матери отнимают дитя… А мать дома плачет… — и она фартуком утирала слезы.

Все яства, которые нашлись у нее в хате, она поставила перед нами на стол.

Мы наелись доотвала, а она все упрашивала:

— Скушайте еще блинчиков: вы ж ничего не кушали… Разве ж так кушают? Со сметанкой, а то с маслицем. А то творожку с свеженьким хлебцем… А то вот яичко… свеженькое, только сегодня из-под курицы… А то моченое яблочко… сладкое, как сахар… как мед…

К от’езду она приготовила нам два мешка с провизией, и со слезами провожала нас.

— Матери ведь нет, некому накормить… — и утиралась фартуком.

Мы поехали дальше…

Я лег на дно телеги и несколько времени спустя забылся… Когда я проснулся, была уже ночь. Лунный свет ударил мне в глаза. Обоз наш стоял подле каких-то изб. Ребята громко плакали спросонок. Их разбудили, так как здесь надо было выгружаться.

Иося тихо всхлипывал. У него был слабенький жалобный голосок, и когда он плакал, жалость проникала в самую глубину души. Невольно забывалось о своем собственном горе, и вся забота и внимание обращались на него. Я взял его на руки и, сгибаясь под тяжестью, понес в избу, куда возчики вносили сонных детей. Я поместился с ним в уголке на полатях. Он прильнул ко мне и вскоре заснул.

Мне было приятно, что ему хорошо со мной. Я привязался к нему, как к младшему брату, и с нежностью заботился о нем…

Рано поутру мы двинулись дальше, и на следующий день, к вечеру, прибыли в деревню под Киевом. Тут мы переночевали. Утром рано бородатый сдатчик, их было тут несколько, разбудил нас.

— Вставайте скорей, — торопил он, — надо снять с вас цепи.

У меня явилась мысль не давать снимать цепи: пусть воинское присутствие увидит, как нас везли, и может быть накажет за это сдатчиков. Мне хотелось в последний раз отомстить бородатому. Один из старших мальчиков — Шимон Бобров — согласился со мной.

— Не снимем цепи, — сказал я. И вслед за мной и остальные закричали:

— Не хотим!..

— В Киеве снимем… Все равно, уж недалеко…

Сдатчик грозно посмотрел на меня, как на уже известного ему бунтовщика и, ничего не сказав, вышел.

Несколько минут спустя он вернулся в сопровождении кузнеца и его двух подручных. Кузнец с молотом и клещами подошел ко мне, ухватил клещами мою цепь, ударил по ней молотом и в один миг я был свободен от оков. То же самое он проделал и с остальными…

Несколько часов спустя мы были в Киевском воинском присутствии…

Глава VI. Во имя бога

Тут нас только наружно осмотрели. У кого были руки, ноги, глаза, тот был и годен в кантонисты. Только двоих забраковали: их головы были сплошь покрыты струпьями от золотухи.

Теперь нашу партию составляли человек триста. Сдатчиков заменил молодой, всегда пьяный офицер, начальник партии, и его помощники — унтеры и дядьки. С этим начальством приходилось держаться уже не так, как с прежним — сдатчиками. Я это сразу почувствовал. С офицерами до сих пор мне не приходилось сталкиваться. Солдатский же нрав я знал, так как, когда мне было лет семь, у нас квартировал солдат. Тогда был сильный голод, и мы голодали. Солдат, бывало, приносит свой паек, сидит и есть. А я и сестра, голодные, смотрим, как он уплетает свой хлеб. Солдат иногда давал мне кусочек и говорил: «На тебе, кормись, вырастешь, будешь солдатом. А ее кормить нечего: она баба, солдатом не будет». И сестре он не давал ни крошки…

Сейчас я вспомнил это с особенной яркостью. Такой же суровый старый солдат был теперь моим дядькой, т. е. моим начальником, учителем и наставником.

Беспрекословно и быстро, по команде, надо было исполнять все его приказания. Это было страшно. Без рассуждений, без мыслей, без чувств, как истукану, надо было делать все.

Недели две спустя мы, под командой нового начальства, двинулись в Чугуев.

Эта суровая обстановка сильно подействовала на меня. В душе произошел перелом: мысли и чувства изменились. Под властью сдатчиков можно было еще надеяться на избавление. Теперь об этом нечего было и думать. Некогда было и вообще думать о чем бы то ни было. Все время было занято исполнением обязанностей. Следовало угождать начальству, чтобы не попасть в немилость, не подвергаться побоям. Мысль о доме, о родных надо было вычеркнуть… Словно топором было сразу отрублено мое детское прошлое, я и помечтать о нем не смел…