Старый кантонист - Страница 19

Часа 3–4 спустя я был в околотке. Дежурный врач, высокий сутулый старик, осмотрел ногу, и сказал:

— Перелом голени.

Меня отправили в госпиталь…

Глава XIII. Николаевский смотр

Несколько дней спустя Бобров уехал в Петербург. А недели через две крестились еще два младших моих товарища. Я остался единственным евреем в нашем эскадроне. Я почувствовал себя осиротелым и тосковал.

В августе к нам приехал на смотр Николай I.

Мы, кантонисты, были его потешными. Не знаю так ли любил Петр I своих потешных, как Николай кантонистов.

Наш кавалерийский корпус состоял из кирасирской, уланской, гусарской и драгунской дивизий. К царскому смотру нас заставляли так усердно и долго готовиться, что уж подлинно блестели и сверкали в прямом смысле этого слова.

Первый день смотра назначен был на 15 августа, в день «Успения». С утра в этот день было пасмурно, и мы думали, что смотр будет отложен: об этом было в приказе. Николай I любил, чтобы все блистало и ликовало во время его смотра: и люди, и природа — все вокруг чтобы улыбалось ему. В пасмурную погоду, когда природа насуплена, этого впечатления не получалось, а ему хотелось, чтобы и природа радовалась с ним вместе тогда, когда он хочет, когда он прикажет.

Мы стояли в ожидании отмены смотра. Между тем было уже 12 часов, а приказания об отмене все еще не было.

Николаю было досадно отложить смотр на завтра — его самолюбие деспота страдало: ему нужно было, чтобы торжество было в церковный праздник: церковь должна была улыбаться ему по его приказу. И вот, точно в борьбе с природой, он ждал, кто победит, он или природа…

Но когда человеку везет, ему везет во всем. Николаю тогда везло, и он победил: темносерые облака, закрывшие все небо непроницаемой завесой, разорвались неожиданно, и там и сям стали проглядывать кусочки неба, — облака растаяли, все вокруг засияло. Издали показался скачущий всадник. Всадник быстрым аллюром подскакал и громким голосом оповестил:

— Государь император едет!..

По всему фронту точно пробежал электрический ток, пронизав всех робостью, страхом, рабским благоговением.

Все вытянулись в струнку, застыли словно изваяния; все вокруг притихло, как перед бурей, перед грозной стихией…

Вслед за всадником прикатила карета, в которой сидел граф Никитин. В это время издали показались два всадника. Несколько мгновений спустя можно было различить знакомую фигуру одного всадника, его лихую кавалерийскую посадку; под, ним был белый, грациозно танцующий мерин. Это был Николай. Рядом с ним на таком же коне сидел шеф нашего полка принц Вильгельм, молодой человек, много моложе Николая. Позади них рысила группа всадников — царская свита.

Под’ехав к нам, Николай крикнул громовым голосом:

— Здорово, дети!

В ответ отозвалась тысячеголосая машина.

Приняв рапорт, он стал здороваться со следующими полками, все удаляясь и удаляясь от нас, но голос его продолжал греметь так сильно, что доносился с одного фланга до другого.

На обоих флангах стояли берейторы с приготовленными гнедыми конями, масти нашего полка. С живостью юноши Николай, соскочив с своего коня, вдел ногу в серебряное стремя вновь поданной лошади. Никитин, по старой привычке дядьки царя, взял его одной рукой подмышку, помогая подняться.

— Спасибо, дяденька, — сказал Николай и, стремительно поднявшись на стремя, так грузно опустился в седло, что корпус лошади подался, словно на рессорах, и внутри у нее что-то хрустнуло.

Поговорив о чем-то на иностранном языке с шефом, он обратился к полковому командиру.

— Нет ли у вас такого кантониста, который сумел бы командовать полком?

— Есть, ваше императорское величество!.. — выпячиваясь, и козыряя, ответил полковой. И вызвал меня.

Я вздрогнул, по спине проскользнули мурашки. Мой конь сделал три шага вперед и остановился, словно вкопанный.

— Ты можешь командовать полком? — спросил меня Николай.

— Так точно, ваше императорское величество.

Мой вид ему понравился: вся медь на мне, начиная с кирасы, каски и пуговиц, сверкала на солнце, точно золото. Стремена и шпоры были, как серебро. Пика с переливами вороненой стали стояла точно живая и блестела ему прямо в глаза. Белый колет, голубые рейтузы были новы. Глянец сапог, как зеркало, отражал лицо Николая. Конь мой, державший голову вверх и смотревший Николаю прямо в глаза, был словно только что вымыт, и шерсть на нем блестела, как шелк. Николай любовался мной, как игрушкой.

Его темноголубые глаза улыбнулись: во время улыбки холодные и неприятные глаза его становились красивы.

— Хорошенький мальчик, — сказал он Вильгельму.

— Ну, командуй, — приказал он с надменной улыбкой.

— Что прикажете командовать, ваше императорское величество? — спросил я.

— Направо, — тихо сказал он.

Я повернул кругом, стал рядом с ним лицом к фронту и, стараясь подражать полковому командиру, внятно и раздельно прокричал:

— Полк! Стройся на-пра-в-во!

Лес пик, человеческих и лошадиных голов зашевелился на мгновение, блеснув на солнце медью и сталью вооружения, и снова застыл на месте.

Николай, окинув взором полк, сказал мне серьезно, как своему фельдмаршалу:

— По взводам.

— Полк! стро-ойся по взво-о-дам!.. — опять так же прокричал я.

Опять живой лес зашевелился и застыл.

...

Николай любовался мной, как игрушкой.

В груди моей зашевелился червь тщеславия. Вот — я, простой кантонист-еврей, и какую власть имею… Достаточно крикнуть мне несколько слов — и тысячи людей, солдат и офицеров, повинуются мне. Эти ребяческие мысли щекотали мои нервы.